Невиновные в Нюрнберге - Страница 78

Именно так он и выглядит: могильное надгробие, вызванное сюда для дачи показаний, на нем темный костюм, полосатая рубашка. На шее, которой, собственно, и нет между туловищем и головой, накинут галстук, точно петля. Райсман глубоко дышит. Довольно долго молчит. Все взоры устремлены на него, он сжимает сильно кулаки, и я вижу, как напрягаются его плечи.

Мне это знакомо. Я понимаю каждое его движение.

На предварительные вопросы ответа я не слышу.

Наконец судья задает вопрос по существу:

— Свидетель избежал смерти в лагере уничтожения. Прошу вас, объясните, как это оказалось возможным, поскольку из Треблинки не удалось спастись почти никому.

Он судорожно сжимает пальцы, словно деревянная крышка пюпитра — плот, за край которого из последних сил цепляется идущий ко дну человек. Он дышит все глубже. Голос сдавлен. Сначала говорит почти шепотом.

— Мне удалось убежать из Треблинки. Произошло невероятное, чудом я остался жив. Я видел, как немцы в газовой камере удушили моих детей, мою жену, мою мать.

Он замолкает. Лицо его внезапно наливается кровью. Видно, как он пытается взять себя в руки. Он заставляет себя выдавить слова, которых здесь ждут. Он должен побороть слезы. Мужские слезы.

— Среди тряпья, при уборке товарных вагонов, я нашел документы моих родителей. Я рыскал с того дня по всему лагерю, нашел всю семью, но был бессилен.

Рыдания звучат в каждом его слове, их слышат все. Все видят, с каким трудом держится Райсман, как пытается справиться с самым простым, самым коротким ответом.

— В Треблинке я узнал о гибели моего брата.

Он опустил голову. Глубокие вздохи заставляют вздрагивать его сгорбленную фигуру. Сверху, с балкона, вид его вызывает содрогание.

Полковник Смирнов просит его успокоиться, задает вопрос, которым надеется отвлечь Райсмана от самых страшных для него воспоминаний:

— Скажите свидетель, вы помните, как немцы называли улицу, ведущую к газовым камерам?

— Да. Обычно они говорили: Himmelfahrstrasse, что могло значить «дорога на небо» или, точнее, «путешествие на небо». Я могу представить план лагеря в Треблинке… я нарисовал его там, будучи узником… и вынес с собой… могу показать на плане эту «дорогу на небо».

Председатель делает какое-то движение, и я с беспокойством замечаю, что это жест нетерпения. Его холодный тон замораживает меня. Регламент. Надоевшая тема. План лагеря, вынесенный узником, не представляет интереса. Я должна это понимать. Но ведь нас здесь только двое — свидетелей из Польши. И оказалось невозможным сказать все в течение короткого послеобеденного заседания. Пять лет оккупации Польши уместить в нескольких лаконичных ответах, касающихся двух концентрационных лагерей?!

Я тру ладонями лоб, мне надо сосредоточиться, хотя мысли бегут своей дорогой. Полковник Смирнов продолжает допрос:

— Скажите, как выглядела железнодорожная станция в Треблинке, откуда отправлялись в последний путь?

Райсман взял себя в руки.

— Комендант лагеря приказал построить современный вокзал первого класса с указателями: «Ресторан», «Телеграф», «Телефон». Установлены были щиты с расписанием поездов на Вену, Берлин, Гродно, Сувалки и в другие города. Но в действительности там, где висели вывески, были помещения, где узникам велели раздеваться и складывать одежду.

Полковник Смирнов наблюдает за Райсманом. Тот взял себя в руки и говорит твердым невыразительным голосом, но его слова открывают новые, неизвестные даже мне страницы ужасов.

— Свидетель, вы можете рассказать, как долго жили узники, доставленные в Треблинку?

Голова Райсмана закачалась, кажется, он сейчас выкрикнет: «Боже! О боже!»

— Мужчины должны были за восемь минут раздеться, сложить одежду и пройти в газовую камеру. На подготовку женщин уходило пятью минутами больше из-за стрижки волос.

— Вы сказали — из-за стрижки волос? Зачем их стригли?

— Потом женскими волосами набивали матрацы.

Журналисты задвигались, заговорили. Председатель обращается к свидетелю:

— Значит, вы утверждаете, что людям, привезенным в Треблинку, давали всего десять минут до момента входа в газовую камеру?

Райсман снова молча покачал головой, прежде чем подтвердил.

— Да. Восемь, самое большее десять минут, причем это мужчинам.

Теперь спрашивает полковник Смирнов:

— Вы сказали, что вместе с раздеванием.

Губы Райсмана дрогнули в горькой усмешке.

— Разумеется. Вместе с раздеванием.

Глубокая тишина в зале суда. Хриплые отрывистые слова, которые произнес этот невысокий мужчина, тяжело дыша, давясь, звучат как обвинение, выдвигаемое здесь мертвецами. Их прах покоится в земле под соснами в безлюдном месте, которое когда-то звалось Треблинкой.

Полковник Смирнов не сразу нарушил молчание. Потом спросил:

— А не случались ли там исключительные ситуации, попытки вмешаться в судьбу привезенных людей? Спасти кого-нибудь?

И снова свидетель еле заметно покачал головой. Горечь осела постепенно на его лице, в углах губ, в сгорбленных плечах, даже в жесткой манере говорить.

— Случались. Не без этого. Я как раз стоял на платформе, когда с венским эшелоном привезли пожилую женщину, которая заявила, что она сестра доктора Фрейда. Зигмунда Фрейда.

Корреспонденты писали не отрываясь, то и дело поглядывая на Райсмана.

— Она показала документы заместителю коменданта Курту Францу. Он внимательно их изучил, заметил, что, должно быть, произошла досадная ошибка. Это недоразумение. Обычное недоразумение. И сказал, что через два часа отходит поезд в Вену.