Невиновные в Нюрнберге - Страница 54

Он лезет в карман за мелочью, покупает шуршащую тонкую газету. На щеках седовласого дитяти появляются ямочки: довольная улыбка полностью стирает следы напряжения с его лица.

— Уверяю вас, еще несколько дней, и вы тоже научитесь черпать оптимизм из ежедневной порции прессы.

Через несколько дней? Неужели я отупею так быстро?

Внезапно Илжецкий прекратил листать газету, проверил часы, поднял кверху палец.

— Как раз сейчас подсудимые по специальному коридору идут в зал заседаний. Они входят туда первыми. Им некуда торопиться, они могут нас всех подождать.

Он замолчал и снова погрузился в чтение. Автобусы, гудя и фыркая, подъезжают к зданию один за другим. Из них выскакивают группы людей и отдельные фигурки. Все суетятся, бегают перед зданием, в бюро пропусков, по коридорам, широким лестницам. Я вижу изящных, одетых в идеально сшитую форму англичанок, корреспондентов, юристов, секретарей, переводчиков. Время от времени Илжецкий кланяется, приветствуя кого-то бегущего по лестнице, потом снова углубляется в газету.

Итак, я свидетель. Я сознаю, что только слова, столь неконкретное средство, будут орудием, с помощью которого мы должны воссоздать перед Трибуналом характер и масштабы преступлений, которые совершались в концлагерях.

— Но ведь это невыполнимо, — сказала я вслух самой себе.

Мне казалось, что увлеченный чтением Илжецкий не замечает, что делается вокруг, но вот он берет мой пропуск, подносит к глазам. Читает.

— Ваша новая фамилия звучит совсем неплохо… Давайте-ка я покажу вам зал заседаний, пока туда не ввели подсудимых.

Из его кармана торчат газеты, сложенные кое-как. Он идет по лестницам и коридорам, сворачивает в темные закоулки, не оглядываясь, так как слышит за собой неритмичный перестук наших шагов.

Он остановился возле невзрачного человечка в служебной форме, что-то спросил его по-английски, изредка вставляя немецкие слова.

Служащий Трибунала, немец, оробел. Давно прошли времена, когда он мог здесь что-то разрешать, объяснять или запрещать. Он топтался на месте, стараясь встать по стойке «смирно», и наконец отрапортовал, уставившись в жилет Илжецкого:

— Jawohl! Подсудимых еще не ввели, поэтому, если у вас есть желание взглянуть на зал заседаний и у вас имеются пропуска…

Илжецкий ткнул пропуска ему под нос, словно колоду карт.

— Этого вам достаточно? — спросил он резким тоном.

— Natürlich,— поклонился немец. — Прошу вас поторопиться, конвоиры вот-вот введут арестантов.

Он беззвучно повернул ручку, осторожно толкнул дверь, посторонился.

— Мы входим со стороны трибуны для свидетелей, — свободно объяснял Илжецкий. — Отсюда вы будете давать показания. Осмотритесь, освойтесь немного. Слева, с этой стороны, сидят судьи, обвинители, справа — подсудимые. Зал небольшой. Уверяю вас, что вы справитесь со своей задачей.

— Опять деревянные рельефы, — тихо удивляется доктор Оравия. — Мне всегда казалось, что люди, любящие скульптуру, должны быть добродушными и мягкими.

Райсман с горечью усмехается, качает головой.

Я взошла на трибуну для свидетелей в пустом зале, подняла голову.

— Это все же выше человеческих возможностей, — глухо произнесла я. — Воображение бессильно… Вдыхать легкими смрад от сгорающих трупов… и продолжать жить, ходить, думать, спать, есть. Англосаксы не в состоянии этого понять. Оно и неудивительно. Люди, не пережившие гитлеризма, не поймут этого никогда.

Илжецкий кивнул головой направо.

— Их вот-вот введут в эту дверь, там, под большой деревянной скульптурой. Нам пора уходить.

Грабовецкий, увидев нас, безумно обрадовался и возбужденно закричал:

— Американцы любят пунктуальность. Идемте, друзья мои, свидетели до момента дачи показаний находятся под стражей. — Он стоял у лестницы, дожидаясь, когда мы пойдем вперед, в указанном им направлении.

В старинном здании гулко звучат торопливые шаги. Двери почти во всех комнатах открыты. Всюду полно документов, на окнах, на столах, на полу лежат кипы бумаг, папки, скоросшиватели, толстые конверты, рассыпанные фотокопии, снимки. Буковяк останавливается на пороге небольшой комнатки, по-хозяйски гордо окидывает нас взглядом.

— Комната польской делегации. Здесь мы чувствуем себя как дома. Это наша главная база.

По коридору бежит девушка в белой блузке. Она кланяется и, задыхаясь, говорит: Guten Tag.

— Вот и наша секретарша, — поясняет Буковяк, он сегодня куда более благодушен, чем накануне.

Я озираюсь кругом. Аккуратно сложенные горы бумаг со штампом Комиссии по расследованию гитлеровских преступлений, они занимают тут все свободное пространство. А если чуть наклонить голову, можно прочесть документ, лежащий наверху. Можно выбрать подходящий момент, когда в комнате никого нет — а такое случается у польских юристов, — и протянуть руку из коридора, тогда из аккуратно сложенной горы макулатуры о минувшей войне исчезнет несколько листков.

У меня не хватает отваги поделиться своими опасениями: как-никак это Международный трибунал, и, наверное, здесь все предусмотрено. Я гоню от себя эти мысли, они связаны с теми годами, когда все самое худшее было возможным. Те годы прошли.

Буковяк прислонился спиной к окну, поднял голову.

— Здесь, в этих бумагах, — вернулся он к своей вчерашней теме, — содержится лишь малая толика из обвинительного заключения. Пройдут годы, семь, восемь лет, может, чуть меньше или чуть больше, прежде чем удастся установить подлинные масштабы гитлеровских преступлений.